Историческая травма как культурное явление

5 фактов о происхождении коллективных травм и способах работы с ними

Слово «травма» сейчас является чрезвычайно модным. Оно уже перешло из языка ученых в язык газетчиков. Вопрос о том, что такое, собственно, травма, требует разъяснения, ведь речь идет не о производственном травматизме, а о социально-психологическом и одновременно культурном явлении.

2. Варианты реакции индивида на психическую травму

После Первой мировой войны многие психиатры, в частности тот же Фрейд, изучали пациентов, переживших шок во время боевых действий или вследствие страшных известий, полученных с фронтов. Стало понятно, что существует большой класс психических переживаний и состояний, с которыми человек справляется с большим трудом.

В 1917 году Фрейд пишет работу «Скорбь и меланхолия», другой вариант перевода названия — «Печаль и меланхолия», вроде бы внешне не связанную с последствиями боевых действий. Тем не менее исследователи помещают ее в контекст именно тех работ, которые обусловлены сдвигом исследовательских, социальных и клинических интересов Фрейда во время войны.

В этой работе Фрейд выделяет два способа реагирования на очень тяжелые переживания. Один — это меланхолия, другой — скорбь.

Меланхолия — это зацикливание человека на своей потере, как сказали бы сейчас программистским языком. Человек постоянно возвращается к тому, что он пережил, и в некотором смысле не способен жить дальше. И это может быть очень объяснимое поведение, когда ты теряешь очень близкого человека и много лет живешь с мыслью только об этой потере.

Другой случай — когда человек понимает, что он пережил очень тяжелую потерю, но надо жить дальше, и что у него есть возможность дальше изменяться, развиваться и в то же время не забывать то несчастье, которое его постигло, сделать его частью своей жизни, а не центром своей жизни. Фрейд пишет:

«В чем же заключается работа, совершаемая скорбью? Я считаю, что без какой-либо натяжки можно изобразить ее следующим образом: испытание реальности показало, что любимого объекта больше нет, и теперь необходимо отвлечь все либидо от связей с этим объектом. […] Фактически же “я” после завершения работы скорби вновь становится свободным и нескованным» (перевод В. Мазина, с изм.).

Противопоставление этих двух реакций впоследствии оказалось чрезвычайно важным, хотя исследование Фрейда было только началом. Впоследствии психологи открыли явление посттравматического стресса, когда человек вроде бы живет дальше, понимает, что должен/должна жить, но его/ее чувства как бы заморожены. Подлинное выздоровление может наступить много позже.

Еще больше материала для анализа скорби и меланхолии представила Вторая мировая война и события, предшествующие ей, а именно создание системы концлагерей в Германии. В те же 1930-е годы уже вовсю работала и система ГУЛАГа в СССР, но психологическое состояние заключенных ГУЛАГа, да и тех людей, кто оставался на свободе, но каждую ночь вздрагивал от шума машины под окнами, многие годы никто толком не исследовал. Психологическую травматичность повседневной жизни в СССР анализировали в те времена лишь немногие люди, у которых хватало личной смелости и в то же время методологического «оснащения» для такой работы.

3. Концлагеря как пространства коллективной травмы

Концлагеря первыми придумали, как много раз уже было сказано, не нацисты. Они появились в начале XX века. Историки спорят, с какого момента вести отсчет: с «лагерей концентрации», созданных для буров в 1899–1901 годах по указанию лорда Китченера во время Англо-бурской войны, или с немецких лагерей для племен гереро и нама в Юго-Западной Африке, организованных в 1904-м. Однако именно во времена нацистов через концлагеря в Европе прошло огромное количество людей — очень многие были там уничтожены или умерли. (В начале 1950-х одновременно два мыслителя, Ханна Арендт и Эме Сезер, независимо друг от друга интерпретировали Холокост как перенос в Европу методов массового террора и геноцида, ранее применявшихся в колониях; но, конечно, следует оговорить, что до нацистов такие методы, при всей их жестокости, не были направлены на полное уничтожение какого бы то ни было этноса.)

В концлагеря попадали и люди, которые не были виноваты ни в чем, кроме своей сексуальной ориентации, и люди, которые не были виноваты ни в чем, кроме своего происхождения: евреи, цыгане и многие другие, и, например, советские военнопленные. Переживание безнадежности и полной зависимости в концлагере первым подробно описал австро-американский психолог Бруно Беттельгейм, который через эти нацистские лагеря прошел, и он же заметил, что уже и эти эмоции, не говоря уже о повседневной и почти ритуализированной жестокости охранников и ряда заключенных, могут способствовать быстрому превращению человека в «доходягу», если он не будет психологически сопротивляться.

Впоследствии замечательный итальянский писатель Примо Леви, попавший в концлагерь как еврей и освобожденный советскими войсками, в своей книге «Канувшие и спасенные» рассказывал о так называемой «серой зоне», то есть о людях, которые в лагерях цеплялись за жизнь любой ценой (аналогично установке уголовников, известной из рассказов Варлама Шаламова: «Умри ты сегодня, а я завтра») и совершали множество малых и больших предательств, ловчили для того, чтобы приспособиться к жизни в лагерях. У таких людей на совести лежало огромное пятно, некоторые из них многие годы после освобождения, видимо, уговаривали себя, что по-другому бы они не выжили. А преданные ими переживали шок от того, что в лагере никому нельзя верить.

Сегодня психологи, антропологи и историки культуры пишут о том, что травматическим было не только нахождение в концлагере, но и «обычная» жизнь в условиях относительной свободы в тоталитарных обществах: бессудное ежедневное исчезновение людей вызывало чувство ужаса и бессмысленности, которые сублимировались по-разному. В СССР в 1937 году эта сублимация колебалась в диапазоне от параноидального поиска «вражеских» знаков, например портрета Троцкого, на тетрадках и школьных учебниках, откуда были уже вырезаны портреты «врагов народа», до болезненного интереса к романтике Гражданской войны, когда тоже можно было погибнуть в любой момент.

Отдаленно сходные, хотя, конечно, трудносоизмеримые в моральном отношении феномены происходили во время ленинградской блокады, когда люди находились на свободе и в гораздо менее морально-унизительных условиях, чем в лагере. Однако нестерпимый голод и физические мучения тоже заставляли их совершать поступки, которые бы они в нормальной жизни никогда не совершили. В Ленинграде тогда был человек, который очень подробно анализировал трансформации человеческой психики в этих катастрофических условиях. Это была замечательная писательница и мыслительница Лидия Гинзбург, которая вела подробнейшие аналитические дневники.

4. Коллективная травма в российской культуре

То, что мы с вами обсуждаем, — это травмы, которые становятся элементами не только индивидуальной, но и коллективной памяти.

Коллективная память — это сложный феномен. Не все психологи и антропологи согласны с ее реальностью. Действительно, в строгом смысле память есть только у индивидуального человеческого существа. Но есть особый феномен — личные шоковые переживания, которые воспринимаются не как уникальные, а как массовые. Уже в 1937 году многие люди в СССР понимали, что в своих страхах они не одиноки, хотя и не понимали, что происходит в стране. Так или иначе, пережитая травма может быть эмоционально воспринята как одновременно несообщаемая — о таком вслух не скажешь — и разделенная.

Советская цензура десятилетиями запрещала обсуждать многие из проблем, связанные с пленом, жизнь остарбайтеров, то есть людей, угнанных в Германию на работы, этническую избирательностью нацистского террора (геноцид евреев и цыган), мучительные переживания во время ленинградской блокады, депортации народов Северного Кавказа, немцев Поволжья, калмыков, крымских татар… Это замалчивание и его иногда прорывавшиеся псевдоблагородные объяснения (тем, кто хотел говорить подробнее о ленинградской блокаде, отвечали, что нужно помнить прежде всего о героях и о победе) в совокупности порождали у людей чувство вины и формировали в общественном сознании табуированные темы, о которых люди не могли поговорить даже сами с собой, не только с окружающими. До сих пор это умолчание оказывает скрытое воздействие на российскую культуру, порождает отложенные эффекты «постпамяти», когда неврозы передаются от родителей к детям на протяжении нескольких поколений.

Одно из важнейших воздействий коллективной травмы: людям очень тяжело сказать и другим, и самим себе о том, как они себя вели в трудной ситуации, отдать себе отчет в том, что кто-то вел себя лучше, кто-то вел себя хуже. Этот анализ мучителен, но очень важен. В Советском Союзе он блокировался. Средства для разговора о травме формировались преимущественно в неофициальной культуре. Но и сейчас таких средств, чтобы люди могли справиться со своими переживаниями, в российской культуре остро не хватает.

5. Варианты работы с травмой

Современный американский ученый Доминик ЛаКапра описал два способа работы с травмой на основе работы Фрейда «Скорбь и меланхолия». Можно разыгрывать травму, то есть постоянно показывать, что тебе было плохо, и сосредотачиваться на ней, как это делали меланхолики в значении Фрейда, или прорабатывать — в соответствии с тем, как Фрейд описывает работу скорби. Первое ЛаКапра называет Acting-out, второе — Working-through.

Нужно понять, что в прошлом у нас, я имею в виду некоторое сообщество людей, живущих в России, есть много катастрофических событий, и мы не имеем права их забывать. Но если мы будем о них говорить, они не свяжут нас по рукам и ногам, не сделают нас их рабами и заложниками комплекса вины. Нужно только понимать, как говорить, вырабатывать культурные средства, чтобы справиться с посттравматическим стрессом и с тяжелыми последствиями памяти о невысказанных страхах, передающейся через поколения. Наоборот, чем меньше мы будем об этом говорить, чем больше мы будем устанавливать одну, никого не смущающую концепцию исторического прошлого, тем больше у нас будет развиваться меланхолия и связанный с ней комплекс вины, перенесенный на что-то другое: на того или ту, кто ведет себя непохоже на других, на тех, кто богаче или тех, кто беднее.

Илья Кукулин

кандидат филологических наук, доцент отделения культурологии философского факультета НИУ ВШЭ

Источник: Постнаука