Могут ли воспоминания других людей быть нашими собственными? Я верю, что могут, что так и происходит в действительности.
Потомки поколений, переживших великие катастрофы ХХ века, такие как война, геноцид, крайние формы насилия, дети очевидцев крупных политических движений, государственных переворотов, революций и восстаний, часто чувствуют, что на их личностное формирование повлияли события, произошедшие до их рождения. Однако для них эти события нельзя считать непосредственно воспоминаниями; качественная и временная дистанция позволяет отнести их к постпамяти.
Постпамять описывает, какое отношение имеют последующие поколения к личным, коллективным и культурным травмам, к изменениям, которым подверглось поколение предыдущее; к тому, что они «помнят» только благодаря историям, образам, поведению людей, среди которых они выросли. Процесс передачи информации происходит на таком глубоком эмоциональном уровне, что начинают создаваться собственные воспоминания. Таким образом, связь с прошлым в постпамяти образуется не за счет процесса «припоминания», но за счёт вовлечения воображения и проецирования – «разработки», согласно Роберту Лифтону. При этом существует риск того, что подобные перенятые воспоминания могут заменить настоящие, даже вытеснить их.
В процессе взросления на становление личности косвенно влияют фрагменты травматического прошлого, рассказ о котором не укладывается в рамки обычного повествования и выходит за границы нашего понимания, его последствия обнаруживаются и в настоящее время. Мы можем это заметить в работах представителей второго поколения, например, в двухтомном комиксе «Маус» Арта Шпигельмана, рассказывающем о выживании Владека Шпигельмана в Освенциме и его художника-сына, который изображает историю отца, которая как бы отодвигает на второй план его собственную, определяет каждый отрезок его жизни.
Недавно нейробиологи подтвердили эти предположения, продемонстрировав, как травму можно эпигенетически передать через поколения. Она может быть зашифрована в структурах ДНК ребёнка, делая его более уязвимыми для травматического опыта и синдромов посттравматического стресса. Это исследование, несмотря на то, что находится еще в начальной стадии, подтверждает рассказы представителей последующих поколений.
В то же время я бы предположила, что постпамять не является строго индивидуальным явлением. Межпоколенческая передача информации приобретает самые разные формы, и даже семья среди них – не единственная, обладающая сильным воздействием. Даже самые сокровенные моменты семейной жизни становятся частью коллективного воображения, частью общих историй и образов, общественными механизмами фантазии и проекции. Это может повлиять на процесс передачи индивидуальных и семейных воспоминаний.
Комикс Шпигельмана основан на рассказах, записанных сыном на пластинку; магнитофон часто появляется на страницах двух томов «Мауса». Но материалом для создания послужили и документы, находящиеся в публичном доступе, образы, рассказы, которые иногда противоречат воспоминаниям Владека об Освенциме. Подобные противоречия – часть культурного действия постпамяти. Шпигельман – сын человека, пережившего Холокост; а, например, Давид Гроссман не имеет с Холокостом биографически обусловленных связей, но именно ему принадлежит «См. статью: „Любовь”» – одно из величайших произведений, посвященных этой теме.
Мы воспринимаем травматический опыт других как свой собственный, он становится частью нашей личной жизни, но как избежать подражательства и чрезмерного отождествления? Этот вопрос в равной степени касается процессов самоидентификации тех, кто вырос в семьях непосредственных участников событий и их сверстников, также разделяющих травматическое наследие прошлого, чувствующих острое желание больше узнать о нём. Тем не менее, их отношение к прошедшим событиям будет совершенно иным. Чтобы определить границу между строго семейной и общей «ассоциативной» постпамятью, следует учитывать разницу между вертикальным отношениями разных поколений одной семьи – ребёнка и родителя и горизонтальным взаимодействием в рамках одного поколения, где возможна свободная коммуникация между сверстниками. «Ассоциативная» постпамять – это результат одновременности и связи первого и второго-третьего поколений.
Приставка «пост» в постпамяти означает больше, чем временную отдалённость, больше, чем совокупность последствий. Это не признание линейного хода времени или логики последовательного процесса. Эта приставка говорит о сложном взаимодействии близости и отдалённости, о том, как проявляется опосредованная передача информации. Подобно прочим «пост», вознишим в начале XX-го и XXI-го века – посттравматический, постмодернистский, постколониальный, постчеловеческий – понятие постпамяти отражает беспокойное колебание между непрерывностью и разрывом.
Но всё же постпамять – не движение, метод или идея; я определяю её скорее как механизм передачи травматического знания и материализованного опыта. Этот процесс происходит между и внутри поколений, затрагивает постконфликтную психологию и социальное взаимодействие. Это результат воспоминаний о травматичных событиях, но в отличие от синдрома посттравматического расстройства эти воспоминания принадлежат другому поколению и даже другой местности или стране. Постпамять может исходить от очевидцев событий, происходящих в отдалённых частях мира. Если говорить о «со-очевидцах» с точки зрения ретроспекции или расстояния, возникает вопрос: как мы становимся чувствительны к тому, что Сьюзен Зонтаг назвала «чужой болью», которую испытывали наши предшественники или те, кто живёт вдали от нас?
Как мы можем чувствовать эту боль, не думая при этом: «Хотя на их месте мог бы быть я, меня там не было»? Постпамять является катализатором со-настроенности, солидарности и ответственности – ответственности не как готовности понести наказание, но как способности отвечать, как определила её теорик-правовед Марта Миноу. В этом смысле ответственность выключает механизмы эмпатии, определяющие границы между собой и другими, прошлым и настоящим.
Какими эстетическими и институциональными методами лучше всего выразить психологию постпамяти, прерывности и непрерывности между поколениями и между ближайшими и более далёкими свидетелями событий? Как можно лучше всего передать те пробелы в знаниях, те страхи и ужасы, родившиеся в результате полученной травмы, описать восхищение и разочарование, последовавшее за революциями?
По всему миру современные писатели, режиссеры, художники, скульпторы и искусствоведы, рассказывая об ужасающем прошлом, воплощают в своих работах эстетику постпамяти. Некоторые из художественных методов с удивительной последовательностью применяются в создании произведений глобального значения, устраняющих и перекрывающих политические и культурные различия. Художник Хорст Хохайзель работал в Германии, Аргентине и Камбодже, Даниэль Либескинд – в Берлине, Стокгольме и Нью-Йорке. Стена из фотографий в Музее памяти и прав человека в столице Чили Сантьяго напоминает похожие стены в мемориальных музеях Парижа и Нью-Йорка. Подобная взаимосвязь может демонстрировать неразрывную связь разных историй, но также и затенять важные исторические детали и особенности.
В эстетике постпамяти доминируют образы потери и скорби, воплощающие идею отсутствия, тишины, неизвестности и пустоты. Основными источниками произведений служат архивные материалы, которые ещё больше подчёркивают призрачность и недостаточность передаваемых знаний. В своих работах художник Кристиан Болтанский, писатели Винфрид Зебальд и Патрик Модиано предложили образец эстетики травмы. Мы также можем найти его формальные аспекты в романах Тони Моррисон о рабстве, написанных в ключе постпамяти, или же в работах Джонатана Сафрана Фоера, рассказывающих о последствиях теракта 11 сентября. От Еврейского музея в Берлине до Парка памяти в Буэнос-Айресе и музея геноцида «Туольсленг» в Камбодже – везде можно наблюдать черты этой эстетики.
Однако в последние годы начинают появляться альтернативные эстетические и политические стратегии. Например, в фильме Сьюзан Майзелас «Картины революции» настроение участников гражданской войны в Никарагуа в 1980 году 25 лет спустя передаётся новым поколениям; фото Марсело Бродского «Хорошая память», на котором изображен школьный класс в 1966 году, рассказывает о последствиях Аргентинской диктатуры. На первый план выходит память о сопротивлении, становятся важными упоминания спасения и политической оппозиции разных масштабов. Подобные работы открывают дорогу другим возможным альтернативным историям о том, что могло бы быть, в дополнение к тому, что было в прошлом. Они пытаются нарушить линейную траекторию повествования, неизбежно ведущую к катастрофе. Итак, постпамять тогда становится опытом восстановления и преобразования, когда мы вспоминаем о прошлом, сталкиваясь с нашим будущим.
Марианна Хирш, Колумбийский университет
Перевод: Ксения Харланова
Источник: Уроки истории
