Данное исследование проводилось в рамках инициативы «Караван памяти по дорогам Центральной Азии» исследовательской платформы «Эсимде». Мнение автора может не совпадать с мнением «Эсимде».

Об авторе

Нестор Пилявский – кандидат исторических наук (этнография, этнология и антропология)
Тезис: Шаманизм и духовно-магические практики кыргызов

Направления и проблемы: социокультурная антропология, антропология религии, медицинская антропология, исследования памяти, религия в сложных обществах, духовная одержимость, измененные состояния сознания, шаманизм, философская антропология, транскультурация, постколониальность

Региональные интересы: Кыргызстан, кыргызы; Казахстан, казахи и украинская диаспора; Народы Центральной Азии; Республика Куба и страны Карибского бассейна

«В чужинi умру»: Большие репрессии сквозь призму микроистории (по материалам сталинских депортаций из Польши и Украины в Центральную Азию)

Лирический пролог. «Szedł biedny starzec…»

Казахстан, Караганда, 2024 г. Я в гостях у Елены Роздольской – женщины скорее восточной наружности, нежели славянской, при этом цитирующей наизусть, с украинским акцентом, грустное польское стихотворение: «Szedł biedny starzec, wychudły, blady, / Na twarzy zmarszczki, starości ślady…». Она не помнит автора, но всякий раз плачет, когда произносит эти строки…

Брел старичок, исхудалый и бедный,
Слёзы, морщины, обликом бедный,
Очи он к небу поднял, когда
Выскочил мальчик из дома сюда.
«Дедушка, плачете Вы, знать, несчастны
Или Вам больно?», – голосом ясным.
Тот отвечал: «Я вышел в дорогу,
День уж иду и иду понемногу…».

Голодный старик радуется тому, что мальчик поприветствовал его, когда другие проходили мимо, жалуется, что давно ничего не ел, благословляет ребенка за его доброту. Мальчик убегает домой, выносит немного из маминых денег и булочку хлеба, и старик с благодарностью принимает их.

Уже впоследствии я выяснил, что автор – педагог, поэт и сказочник XIX в. Станислав Яхович (1796–1857), а данное стихотворение наряду с его другими произведениями печаталось в Польше, тогда входившей в состав Российской империи (Jachowicz 1902). История семьи Елены Роздольской, равно как история устной циркуляции этого польского стихотворения в казахстанских степях, это – запутанные и трагические истории, частное, а оттого более глубокое и живое отражение чудовищных исторических процессов к. XIX – первой половины XX вв.

Исторический пролог. Переселения как инструмент имперской биополитики.

Первые этнические польские и украинские выселенцы появились в Казахстане еще в XVIII в. (см. Из истории поляков… 2000; Степаненко 2020). После выступления польской аристократии против деспотии России в расчлененной Польше на территорию нынешнего северного Казахстана и в Сибирь отправились участники Барской конфедерации (1768–1771 гг.). С победой России над Наполеоном к ним добавились поляки, боровшихся против царских войск в союзе с Францией. Затем волны выселений сопровождали национально-освободительные восстания 1830–1831 гг. и 1863–1864 гг. Первое из упомянутых – то самое, кровавую расправу на которым вдохновленно приветствовал русский классик Александр Пушкин, призывая возмущенную Европу не влезать в «старый спор славян»: «…Уж Польша вас не поведёт: Через её шагнёте кости!».

В конце XIX в. началась широкая экономическая эмиграция безземельных польских крестьян вглубь Российской империи – это было самостоятельное переселение, хотя полностью добровольным его назвать трудно, поскольку царская экономическая политика сознательно способствовала «освоению» новоприобретенных азиатских пространств выходцами из западных окраин империи. Подобный же поселенческий колониализм объясняет и волны миграции русских и украинских крестьян в Центральную Азию в ходе Столыпинской реформы.

Также в XVIII в., а именно в 1768 г., после Колиивщины, в «степной край» начали ссылать украинцев – тогда гайдамаков, а после уничтожения Запорожской Сечи (в 1775 г.) уже тех запорожских казаков, которые отказывали имперскому центру в покорности. Империя строила свои форпосты на Востоке руками представителей других покоренных народов: известная формула «разделяй и властвуй» реализовывалась по принципу «перемещай и управляй». Первые высылки из Западной Украины последовали в ходе Первой мировой войны, когда Галиция оказалась занята российскими войсками, а продолжились уже в советское время. К тому моменту Галиция из австро-венгерской территории успела ненадолго побывать Западно-Украинской Народной Республикой, затем частью самостийной Украинской Народной Республики, потом вновь попала под руку Варшавы, освободившейся по итогам буйных двадцатых от российского владычества. Сложные, многовековые, подчас трагические связи украинского и польского народов по-новому давали знать о себе на новых территориях – в Сибири и Центральной Азии. Здесь, в окружении советского общества и под пристальным оком власти, переселенцы самого разного происхождения зачастую приходили друг к другу на помощь, разделяя общую судьбу лишенцев. Греко-католические священники из Закарпатья нелегально служили мессы для выселенных с Поволжья немцев (Riskó 2017), депортированные ранее поляки помогали выброшенным в степь украинцам, а те, если была возможность, делились потом куском хлеба с босыми чеченцами и вместе с молдаванами могли организовать похищение скотины из совхоза (Українська Голгота 2017, с. 185) – все они взаимодействовали с местными населением и, как правило, с благодарностью вспоминают сочувствовавших казахов. Это был своеобразный интернационал угнетенных, альтернативный официальному интернационализму коммунистической диктатуры.

Советские переселения и депортации шли проторёнными в Российской империи дорогами. Правда, масштабы увеличились соответственно природе тоталитаризма, техническому развитию и потребностям индустриализации. В в 1934–1936 гг. поляков как «ненадёжный народ» высылали с территории Белорусской и Украинской ССР, а в 1937–1938 гг. последовала «польская операция» НКВД, когда общее число депортированных поляков превысило 100 тысяч человек. В 1940–1941 гг. поляков с западно-украинских и западно-белорусских территорий, присоединенных с началом Второй мировой войны к СССР, расселяли в районах городов Акмолинск (ныне Астана), Кустанай, Кокчетав, Петропавловск.

В свою очередь украинцы отправлялись эшелонами в Казахстан, как минимум, в ходе трех волн (подробнее: Сергійчук 2017). Сначала это было переселение по классовому признаку, во время раскулачивания и коллективизации 1930-е гг., а затем депортации приобрели отчетливо национальный окрас: в 1939-1940 гг. и 1945-1950 гг. массово выселялись украинцы с Запада – советская власть решила уничтожить не только оказывавшие упорное сопротивление украинские националистические формирования, но также элиминировать саму их среду – «разрядить» население, оборвать социальные связи, разобщить и запугать. Массовым переселением достигались две цели сразу: в Украине подавлялось антисоветское движение, а в отдаленных регионах РСФСР и Казахстана появлялась дешевая и бесправная рабочая сила, необходимая для ускоренной индустриализации.

В 1947 г., в ходе спецоперации «Запад», в Казахстан отправляли целыми улицами, а иногда и поселками – всех, кого можно было уличить в родственных связях с украинскими подпольщиками-националистами, бойцами Украинской Повстанческой Армии (УПА) и членами Организации украинских националистов (ОУН). Не будет преувеличением сказать, что огромная часть жителей Западной Украины – может быть, абсолютное большинство –действительно сочувствовали борьбе ОУН-УПА и чаяли независимости. Но в то же время карательные меры советской империи коснулись далеко не одних лишь убежденных борцов. Не только на спецпоселения, но и в лагеря зачастую попадали персоны, имевшие весьма отдаленные, невольные или даже случайные связи с националистическим подпольем. Подобными воспоминаниями родителей делится Генеральный секретарь Федерации легкой атлетики Казахстана Алексей Кондрат, чей отец Михаил Алексеевич Кондрат был осужден на трудовые лагеря за якобы передачу продуктов в лес, где скрывались бойцы УПА, равно как и мать Ксения Федоровна Кит-Кондрат, павшая жертвой доноса односельчанина: «Тогда ведь было так: булку хлеба отдал хлопцам из леса или, скажем, белье постирала, передала записку от знакомых – и все, для советской власти ты – “бандит”, активист националистического подполья» (ПМА 1). В свою очередь родственников людей, осужденных за антисоветскую деятельность и «измену родине», поголовно отправляли на поселения.

Депортации подвергались люди вне зависимости от пола и возраста, при этом в специальной инструкции НКВД от 22 августа 1947 г. с характерным для бюрократии юридическим цинизмом оговаривалось, что «выселяются все совершеннолетние члены семей», а несовершеннолетние и нетрудоспособные просто «следуют к месту выселения». Согласно некоторым оценкам только в 1947-1950 гг. из городов и сел Западной Украины в Центральную Азию (преимущественно в Казахстан) и регионы РСФСР были депортированы более 100 тысяч членов семей «боевиков ОУН-УПА» (Сергійчук 2017, с. 6.). Обычаи социалистического хозяйствования словно бы копировались госбезопасностью: планы на местах «выполнялись» и «перевыполнялись», товарняки уплотнялись, в операцию включались все новые и новые населенные пункты, рапорты пестрели растущими показателями, за которыми скрывались поломанные судьбы, ужас и боль.

«Постучались якобы за спичками, но то оказались нквдшники»: из интервью с Еленой Роздольской

– У дедушки после войны была парализованная нога и парализованная рука, польское государство дало ему пенсию и награды, приставило к нему сестру милосердия. Какая это война была, где он участвовал, не знаю.

– Можно предположить, что он участвовал в войне Польши и СССР 1919-1921 гг. в составе украинских подразделений, входивших в польскую армию.

– Вероятно, да… Жили они в поселке Тысменица Станиславской области, которая тогда входила в состав Польши. Жили они жили, а потом пришли советы. Бабушка Юлия Войтковна рассказывала, как постучались к нам якобы за спичками. Это было в октябре 1947 г., на Покров. Собирайтесь-одевайтесь сказали, ничего взять с собой не дали.

– Их выселяли, потому что родственники были в ОУН-УПА?

– Не знаю, это маловероятно. Мама про это ничего не говорила. В документах о реабилитации тоже ничего не сказано. Выселили и всё…

– Могла быть другая причина – участие дедушки в польских военных формированиях в прошлом или каких-либо гражданских организациях. Сталинские чиновники изобрели удивительный оксюморон “польско-украинские националисты” и гребли людей под это определение.

– Одно точно, тогда вывезли всех соседей. В скотских вагонах, без еды и воды, практически месяц ехали. Кто умирал, стоячи и сидючи, тех выкидывали из вагонов на ходу. Возле школы выгрузили в Майкудуке, тогда это был пригород Караганды. Многие из тех, кто не умер по дороге, умерли по приезду, потому как начались эпидемии тифа и малярии. Дедушка-инвалид заболел тифом и умер. Мама и бабушка пришли в больницу рано утром, они ночевали под стенами, пришли, а деда уже нет – всех выкинули в одну яму. И даже отказались показать, где та яма. Обругали Такое было отношение к нам. Потом бабушку подставила одна женщина. Спросила, как бы невзначай, а не хотите ли вы вернуться в Украину? Якобы идет волна возвращений. Ну, бабушка наивно ответила, что да, хотелось бы, конечно. Та написала донос, их схватили как замышляющих побег и отправили в Каркаралинск. Одна каркаралинская женщина потом вспоминала, как ее отец пришел с работы и сказал своей семье: “Там, говорят, бандеров привезли возле церкви! Пойдемте посмотрим!”. Они пошли, причем со страхом, а как же – страшных бандитов привезли… смотрим, говорит, а там женщины стоят и девочки изможденные…

– В Каркаралинске их послали на какие-то производства?

– Нет, предоставили самим себе. Бабушке же было тогда 55 лет, маме 13 лет, никто поначалу не хотел их разбирать на работы. Потом уже они ходили дрова рубили, пололи для людей, а потом мама в доме инвалидов водоносом работала, коромыслом воду носила, без обуви ходила, обуви у нее не было… Там вот она встретила моего биологического отца – казаха, но мы с ним не общались потом и ничего о нем я не знаю. А как я родилась, то уже и украинцы, которые там жили, косо стали на нас смотреть. Скитались мы по Каркаралинску, никому не нужные. В комендатуре начальник принуждал доносить, кто хочет обратно уехать, грозил пистолетом. Мама была после желтухи и это помогло отмазаться от его заданий. Потом в 1949 г. пришел новый комендант-казах, и мама всегда с благодарностью его вспоминала. Она пришла туда отмечаться, а он ей: “Ты, девочка, зачем приходишь? Неужели сама можешь убежать?”. Потом спрашивает, а зерно и отрезы ткани вы получали? А мы ничего не получали, только угрозы и оскорбления. Ну, а в ведомостях тот прежний комендант отметил, что мы получали. Видимо, пустил налево (ПМА 2).

Поручить, ограничить, усилить… – быт спецпереселенцев в государственных документах

Историю унижений, скитаний, эпидемий, голода и даже коррупции среди сталинских чиновников можно проследить и через государственные документы, прежде засекреченные, а в эпоху независимости изданные в Казахстане (Спецпереселенцы… 2007). В Постановлении Бюро Нуринского района Компартии Казахстана от 1 августа 1949 г.  отмечается, что ни одна выселенческая семья в колхозе им. Молотова не имеет огорода, а председатель колхоза со спецпереселенцами обращается грубо, ущемляет их права и не трудоустраивает.

В докладных записках описывается, как местные власти отказывают спецпереселенцам в удовлетворении их и без того ничтожных прав, не платят за труд, а отдельных лиц в ответ на их просьбы оскорбляют и избивают. У Ивана Судгаймера отобрали постель после того, как он попросил выдать ему полагающуюся спецодежду, некой Хадишат Султановой лопатой пробили голову, Филиппа Шумахера совхозное начальство пыталось выселить из жилища, поскольку он «фриц» и «идиот», хворого Федора Эльриха избили, когда он предъявил больничный бюллетень, а Марию Ворону, выселенку из Западной Украины, уволили с медеплавильного завода, стоило ей временно утратить трудоспособность. Единичные случаи насилия и произвола попадали в поле зрение властей и заканчивались для спецпереселенцев удовлетворительно, но большинство их оставались неизвестными. Глобальное государственное насилие провоцировало местные власти на насилие локальное. Прессинг утяжелялся союзом «узаконенной» репрессивности сверху и стихийного насилия снизу, а также работой агитпропа, требовавшего от переселенцев отказа от своей культуры и взращивания новой советской идентичности: необходимо было расстаться с религией, национальными языками и другими пережитками «буржуазного национализма».

В том же августе 1949 г. в Докладной записке МВД по Карагандинской области рапортуют, что необходимо «усилить режим», прекратить выдавать спецпереселенцам любые документы, включая удостоверения об отпусках, всячески следить за настроениями и слухами, карать попытки отлучиться даже в соседний населенный пункт и в целом строго наказывать за «нарушения трудовой дисциплины и социалистического общежития». Также в этом рапорте описывается, что 22 семьи «переселенцев-оуновцев» на тресте «Каруглеразрезы» живут в одном бараке, все люди спят на нарах. Отмечается, что выходцы из Украины откровенно бедствуют, поскольку «имея в своих семьях большое количество нетрудоспособных (стариков и детей), руководителями колхозов они расцениваются как неполноценные рабочие руки, и поэтому в их поселении на постоянное место жительства руководители колхозов не заинтересованы».

Еще и в 1950-е гг. «оуновцы» пребывают без жилья, зарплат, рабочих средств. В письме председателя Совмина Казахской ССР Нуртаса Ундасынова (1904–1989) от 4 января 1951 г. сообщается, что украинцы Каркаралинского района «до сих пор не трудоустроены и находятся в крайне тяжелых жилищных и материально-бытовых условиях» (Спецпереселенцы… 2007, с. 182). В 1950-х гг., особенно после смерти Сталина, власти пытаются хоть как-то устроить спецпереселенцев, завозят одежду, ремонтируют обувь, следят за посещением школ, но жизнь у них налаживается только в 1960-1970-х гг. Большинство вынуждено работать на тяжелых производствах всю жизнь, а продвигаться вверх потомкам «неблагонадежного элемента» весьма затруднительно. В 1952 г. ЦК КП(б) Казахстана постановил прекратить прием спецпереселенцев любых национальностей в ведущие вузы республики, а для аграрных, ветеринарных, медицинских ввести «приемную наметку», разрешив брать только зарекомендовавших себя коммунистов и комсомольцев. Например, на конкурс в Семипалатинский зооветинститут и Карагандинский учительский институт допускалось только по 15 претендентов, из которых принять на обучение нельзя было более 7 (Спецпереселенцы… 2007, с. 125).

Пан Богдан – старец из польского стихотворения

Семья Роздольских скиталась и бедствовала в Каркаралинске до тех пор, пока пути Надежды и Елены не пересеклись с путями Богдана Ильича Ясенецкого, этнического поляка, родившегося в Умани в 1873 г. и выселенного советской властью из Украины в Казахстан. Богдан Ясенецкий закончил Варшавский сельскохозяйственный институт и еще до Октябрьской революции опубликовал несколько научных трудов. Его происхождение, взгляды и близость аристократической семье Потоцких стали причиной высылки в 1930 г. по ст. 58-10 УК РСФСР («пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений») в Казахстан, где он жил в Семипалатинске и Каркаралинске, преподавал в Зоотехникуме, а позднее занимался городскими парками и клумбами. В 1937 г. Богдан Ясенецкий вновь репрессирован в Усть-Ижемский Исправительно-трудовой лагерь за то, что скептически отозвался о гражданской войне в Испании. В заключении он выжил благодаря знанию трав – лечил ими узников и лагерное начальство. В 1942 г. получил «Книжку отличника» ГУЛАГа, а в 1947 г. вернулся в Каркаринск (Попов 2020, с. 81-121).

В Каркаралинске Богдана Ясенецкого знали и уважали не только как талантливого агронома и интеллигентного человека, но и как врачевателя. Казахи называли пана Богдана «прольским баксы», шаманом, знахарем – он лечил травами, которые выращивал на своем огороде, охотно помогая всем, кто к нему обращался. В условиях отсутствия налаженной медицинской инфраструктуры это было бесценного, и местное население помогло пану Богдану и его жене Вере Евграфовне обзавестись неплохим по тем временам домиком.  Супруги в свою очередь стали вести краеведческую работу, осуществляя большую переписку со специалистами из Москвы, Ленинграда и других городов СССР. Пан Богдан умер в 1968 г., а его супруга доживала свой век у Елены Роздольской, к тому времени обретшей семью и жилье в Караганде (ПМА 2):

– У пана Богдана была банька, и в эту баньку он нас с мамой поселил. И эта крошечная банька мне казалась прекрасным чуть ли ни дворцом. Пан Богдан дружил с о. Владиславом Буковинским, подпольным польским ксендзом, который меня крестил. Богдан Ильич и Вера Евграфовна часто говорили дома на французском, а молился он по-польски. Интересно, что он молился не только за людей, за мир, но и за благополучие животных. Вот это я запомнила хорошо. И тот стих про бедного старика – это я выучила по заданию пана Богдана, желавшего обучить меня польскому. Я думаю, он себя отождествлял с героем этого стихотворения. Рассказывал, как он шел голодный, наверное, из Семипалатинска, по жаре, хотел пить и есть, и встретил человека, который ему очень помог. Правда, это был не мальчик, как в стихотворении, а казахский мужчина, исламский служитель Имам кари Абишев. Оба они были глубоко верующими и образованными людьми, один католик, другой мусульманин. Они очень подружились. И пан Богдан был очень благодарен казахскому народу. В знак признательности завещал похоронить себя на мусульманском кладбище, недалеко от своего друга Имама кари. Что интересно, на похороны приехал польский ксендз, то, наверное, был отец Буковинский. Никто ему не сообщал о смерти пана Богдана, телефонов не было, а он сам почувствовал и приехал. Помолился и разрешил похоронить на мусульманском кладбище, поскольку пан Богдан ему сам при жизни говорил так сделать.

Имам кари Абишев, по информации краеведа Ерлана Мустафина, является потомком известного Забидоллы ишана, имама мечети Кунанбая-хаджи в Каркаралинске, который ведет свою родословную от дочери пророка Мухаммада Фатимы (Мустафин 2017). Он знал наизусть Коран и практиковал глубокие духовные упражнения. Как и пан Богдан, Имам кари занимался целительством, совмещая траволечение с молитвами. «Польского баксы» похоронили под стелой с мусульманским полумесяцев и надписью «Қарқаралы халқынан» – от жителей Каркаралинска. А на огороде, где некогда хозяйничал пан Богдан, до сих пор растут растения, которыми лечатся местные жители – об этом рассказала нынешняя хозяйка дома Карлыгаш Садык в фильме-воспоминании «Bardzuszek», снятом недавно активистом польской диаспоры Константином Павленко.

Чужбина или новая родина? Репрессированные украинцы в тисках советского воспитания.

Выселенные украинцы оказались внутри чуждого общества и нередко ощущали враждебность со стороны окружения. Жительница Караганды Ольга Стасюк запомнила визит школьной учительницы. Заметив, что мать Ольги Мария Матуляк, отсидевшая в концлагерях за антисоветскую деятельность, говорит с ней по-украински, учительница высказала недовольство. Однако получила отповедь от Марии: по-русски дети говорят хорошо, в школе получают пятерки, а дома имеем право говорить на своем языке. Не сработала и придирка к иконам под рушниками: «Мама сказала тогда, чтобы в своем доме они делали так, как им нужно, а мы в своем будем иметь свой порядок». «Мы, конечно, ощущали себя стопроцентными украинцами, и в семье это поддерживалось. Мама пела много песен, включая повстанческие. Но подробности ее деятельности во время войны мне неизвестны, эти вопросы не поднимались. Я до последнего не знала, что у нее даже есть награда – крест УПА, который он каким-то образом сохранила, видимо, спрятала перед арестом и отправкой в тюрьму. Этот крест я положила ей в гроб…», – рассказывает Ольга Стасюк (ПМА 3). По словам Елены Роздольской, в их семье к советской действительности и обществу относились нейтрально: «Был у бабушки и мамы страх, конечно. И мы иногда сталкивались с неприятием, с отторжением. Сначала больше, потом меньше. Постепенно налаживалось. Но в целом был нейтралитет, нужно было приспособиться к этой жизни» (ПМА 2).

Если одни украинские семьи стремились к интеграции в советское общество, то другие, напротив, сами выставляли заслон между семейным и общественным. Галина Плечинь, выселенная из-за своей сестры Иванки, вместе с матерью на Дальний Восток, а затем переехавшая в Караганду, помнит, как родительница не пустила ее в пионерский лагерь: «За успехи в учебе мне дали путевку в пионерский лагерь, но мама меня не пустила, поскольку нужно было вступать в пионеры» (Українська Голгота 2017, с. 167.). Иванка Плечинь-Запорнюк, сестра Галины, убежденная сторонница ОУН, дерзко вела себя и в условиях неволи. В фонде Музея памяти жертв политических репрессий посёлка Долинка я обнаружил фотографию, которую Иванка подписала и сдала в музей. В подписи сообщается, что этот снимок она украла из картотеки, которую носил надзиратель, когда заключенные шли работать на Кирзавод, за что отсидела десять суток в карцере. Эта фотография, запечатлевшая упрямую девушку с вызывающим взглядом, сделанная для документооборота, была как бы вызволена из заключения бунтующей Иванкой – она не могла освободить себя, но смогла освободить свой визуальный, символический дубль.

По словам потомка репрессированных украинцев Володимира Окуня, спустя двадцать-тридцать лет после депортаций люди, которым удалось сохранить себя в горниле репрессий, в большинстве своем обрели дома, имели работу и семьи. Тем не менее они оставались внутренне отчужденными от общества: «В семидесятых годах жизнь более-менее наладилась, жить можно было, но все же нас советская действительность не устраивала». Политическая борьба была, разумеется, невозможна, однако чувство чужеродности по отношению к окружающей социальной среде оставалось. (ПМА 4). Никто не ждал, что СССР развалится, что Украина и Казахстан станут независимыми, что наступит свобода. «Но был один немецкий старик в Караганде, знахарь, помню, так вот он пророчествовал, что советской власти скоро конец. Говорил, не пройдет и двадцати лет, как исчезнет эта страна. Никто не верил ему, хотя многие этого желали. А вот так и сталось», – вспоминает Прасковья Костюк (ПМА 5).

Семьи репрессированных и депортированных занимали разные позиции и использовали разные стратегии в отношении советской действительности. Некоторые старались «исправиться», мимикрировать и перестроиться ради плодотворной социализации, другие лишь демонстрировали внешнюю лояльность, третьи минимизировали свои связи с государством и обществом, погружаясь в полнейшее неприятие, четвертые сочетали те или иные элементы, следуя по серединному пути. Алексей Кондрат говорит, что искренне благодарен своим родителям за то, что они не воспитывали его «ни в коммунистическом духе, ни в антикоммунистическом»: «Они исходили из реальной ситуации и не пытались привить мне ненависти к СССР. Да и сами, вероятно, не были категоричными противниками, несмотря на то, что претерпели от этой власти. Отец никогда ничего не говорил, а мама вспоминала, что и до советов жили украинцы не распрекрасно, что были хаты с соломенными крышами, царила разруха, была бедность и пробиться в люди, получить высшее образование было трудно. То есть что-то было и хорошее в этой стране. Хотя и много плохого. Как везде. А ведь были примеры, когда родители воспитывали в своих детях только ненависть, и тогда человек в ней сгорал…» (ПМА 2).

Мама Алексея Ксения Кит-Кондрат первоначально отбывала наказание в Воркуте, на лесоповале, а в 1949 г. многих заключенных оттуда перекинули в Казахстан, в Балхашский лагерь, где ранее содержались японские и немецкие военнопленные. Выйдя из лагеря с подорванным здоровьем, она осталась в Балхаше, в ссылке-поселении. Этот термин «ссылка» у юного Алексея, убежденного комсомольца, вызывал когнитивный диссонанс: «Я был секретарем комсомольской организации школы. И долгое время верил в советские идеалы. Собирался стать борцом за социализм во всем мире. Однако наши семейные друзья меня охолонули, мол, куда ты лезешь, ты вообще знаешь, кто твои батьки? Я догадывался, конечно, что они не по комсомольской путевке приехали в Балхаш. Ничего особенно не говорилось ни в семье, ни на улице, но из обрывков можно было что-то понять… Так, тетя Оля мне все рассказывала, потом мама показала документы, и там это слово – ссылка…» (ПМА 1).

Нейтралитет в отношении коммунизма в семье Кондрат сочетался с поддержкой этнокультурной идентичности. Дома говорили на украинском языке с вкраплением польской и русской лексики, пели народные песни и пользовались по праздникам вышитыми рушниками. Как и во многих украинских семьях, у Кондратов на стене висели портреты Ивана Франко и Тараса Шевченко. Такие портреты одни получали из Украины, другие вырезали из советских журналов. Творчество Шевченко основательно подпитывало диаспору. Распространенную ситуацию описывает Олександра Когут-Волошин: «У нас в семье было так. Мама была без образования, но церковь для нее – это было святое. Когда ходила на подпольные надомные службы нашей греко-католической церкви, нас тоже брала на службы. А отец читал свою настольную книгу «Кобзарь» Шевченко. И мы читали потом» (ПМА 6).

Марта Дмитриевна Скоморовская, приехавшая в Караганду к выселенным родственникам и оставшаяся там, чтобы избежать прозябания в колхозах на родине, читает Шевченко регулярно, а многие его стихотворения знает наизусть и любит декламировать по праздникам в семейном кругу. Правда, по ее словам, советские издания Шевченко грешат цензурой: «Многое вырезали тут» (ПМА 7). Со своей судьбой она соотносит бессмертные строки поэта Богдана Лепкого (1872–1941) «Журавли», ставшие текстом знаменитой стрелецкой песни и описывающие чувство разлуки с родиной, переживаемое как вынужденными мигрантами, так и специальными переселенцами (Ще не вмерла Україна 1912, с. 65):

«Кличуть: кру-кру-кру,
В чужині умру,
Заки море перелечу,
Крилонька зітру».
(«Зовут: кру-кру-кру,
На чужбине умру,
Пока море перелечу,
Крылышки сотру»).

Вместо заключения. «Они постарались лишить нас нашей истории».

В Караганде живет узник Степлага и участник знаменитого Кенгирского восстания (1954 г.) Иван Карпинский. В 1953 г. он был осужден за чтение «националистической литературы», а именно – трудов Михайло Грушевского (1866–1934), которого называют отцом украинской истории. Тогда еще молодой Иван мечтал поступить в Львовский Университет, живо интересовался гуманитарными науками, но советское государство предопределило ему шахты и вредные производства в Казахстане. «Власть хотела, чтоб мы забыли, кто мы и откуда. Но мы не забыли», – резюмирует пан Иван (ПМА 8).

Разговор о трудах Грушевского у меня зашел и с другой жертвой сталинских репрессий – Марией Мартын, которая была арестована в 1946 г. за сотрудничество с ОУН, прошла Краслаг и Карлаг, и всю жизнь интересуется историей своего народа (ПМА 9). Книги Грушевского у нее – настольные. Мария Мартын уверена, что именно историческое знание является залогом личной и национальной свободы: «Советская власть всех старалась перевоспитать. Они пытались лишить нас нашей истории и навязать свою, насквозь лживую, напрочь идеологизированную. В этой истории у нас нет ни прав, ни своего я. Но со мной этот номер не прошел, потому что у меня в юности были прекрасные учителя – легендарные украинские историки, писатели и педагоги, такие как Михайло Пириг, Василь Кривоус, Иван Вербяный и другие».

Названные интеллектуалы, равно как и Грушевский, во многом наследовали линии разгромленного в 1847 г. Кирилло-Мефодиевского братства. Его члены Николай Костомаров (1817–1885), Пантелеймон Кулиш (1819–1897), а позже их ученики, выступили против господствовавшего в Российской империи мнения о единстве великороссов и «малороссов», требовали ввести преподавание в начальных школах на украинском языке, который тогда в России рассматривался как «диалект» русского. Михайло Грушевский сосредоточился на роли народа, разойдясь с мейнстримовой историософской традицией, основанной на глорификации исторических деятелей. В этой демократической методологии народ – главный актор, и он в той или иной мере отчужден от власти. В имперской же истории главный актор – глава государства или его символический представитель, чиновник, генерал.

Советская историософская традиция, выросшая из марксизма, формально придерживалась демократических рамок, но фактически, со времени Сталина, когда коренизация сменилась русификацией и вождизмом, образ государя из старой имперской традиции был перенесен на «старший народ», «народ-революционер», т.н. великую Русь, «навеки скрепившую» младшие, нуждающиеся в пролетаризации и идеологической опеке народы.

В разговоре с пани Марией мы вспомнили не только трагические события XX в., но и деяния предшествующих эпох, из которых растет современность. Если российская историософия, а вслед за ней и политическая теория с пропагандой акцентирует роль лидера как определяющую (такая-то царица повелена основать такой-то город, значит он «наш»), то подход Грушевского – это попытка за коронами и мундирами разглядеть народ, обнаружить человека. Представим в качестве этического и исторического субъекта народ, а не власть, и обнаружим, что историческая «российскость» Санкт-Петербурга, к примру, может оказаться проблемой, ведь строили этот город в т.ч. и оневоленные империей запорожские казаки. После крушения гетмана Мазепы казаков-украинцев все чаще сгоняли на имперские строительные проекты – избиваемые палками, на пайке из гнилой муки и извести, они рыли каналы и строили крепости в окрестностях Петербурга, в Астрахани, на Кавказе, где при этом массово гибли. Согласно описанию полковника Черняка (1772 г., строительство Ладожского канала), домой возвращалась лишь треть мужчин, и те – с потерянным здоровьем (Яковенко 2012, с. 390).

СССР от Российской империи унаследовал не только маршруты депортаций, но и колониальную практику использовать подневольный труд зависимых от центра сообществ – масштабировав, раздув то и другое сообразно возможностям и смыслам советского тоталитаризма. Безжалостно бросая новых рабов на освоением природных стихий, сталинизм преуспел там, где не решался начать царизм – разумеется, «старому порядку» недоставало титанического размаха – к примеру, в возведении Беломорско-Балтийского канала, задуманного еще Петром I. Целые города, такие как Караганда, Комсомольск-на-Амуре, Дудинка, Воркута, Ухта, Инта, Печора, Молотовск, Дубна, Находка, Ангарск, Волжский, Жезказган, возникали и развивались вокруг поражающей своими масштабами каторжной инфраструктуры.

Польские военнопленные и спецпереселенцы, замерзая насмерть в нечеловеческих условиях, строили Воркутинскую железную дорогу и добывали в шахтах высококачественный уголь, который не только в значительной мере обеспечивал потребности воюющего с нацистской Германией Советского Союза в топливе, но и продавался заграницу, обеспечивая бюджет валютной выручкой. В 1944 г. на предприятиях ГУЛАГа было произведено 35,8 млн ручных гранат, 9,2 млн противопехотных мин, 100 тысяч авиабомб, более 20,7 млн корпусов боеприпасов (Барнс 2019). Однако пропаганда и парадно-плакатная история навязывает нам совсем иной образ «народа-победителя» – а каким был бы советский герой без всей этого ГУЛАГовского тыла?

Раскулаченные и осужденные по «закону о трех колосках» тянули железнодорожную ветку к газовым месторождениям Ямала. Смертность на строительных проектах Заполярья и в тюрьмах Новой Земли достигала практически стопроцентной отметки, оставив далеко позади нацистский Бухенвальд с его 20%-ным показателем (Ропоннен, Сутинен 2021, с. 243). Многочисленные «враги народа» и их родственники рыли Сахалинский тоннель, каналы «Москва-Волга» и Ферганский канал. Поляки, украинцы, литовцы, немцы, неблагонадежные элементы, буржуазные националисты, лесные братья, бай-манапы, западные наймиты, вредители, сектанты, басмачи, сионисты, «японско-тувинские фашисты» и «англо-туранские шпионы», калмыцкие «предатели» и чеченские «коллаборационисты», контрреволюционеры из числа русского и других этносов Красной империи, все они мостили великую Тюрьму Народов, сгибая спины под прицелами с дозорных башен: рыли голыми руками ядовитый грунт Сиблага, валили морозный лес в Красноярске, бурили Колыму, изымали каменноугольный кокс из недр в Шахтинске, добывали уран на Чукотке, под Магаданом и в Кыргызстане, лепили строительные блоки и кирпичи в Караганде, строили дамбы, ГРЭС и АЭС, травились канцерогенным асбестом, шили валенки, возводили больницы, дворцы пионеров, станции метро, жилые микрорайоны, целые улицы и площади… – и вот сегодня идейные наследники сталинизма, имперцы самого разного рода, бросают нам своё «мы тут вам всё построили» или «у вас и государства-то своего не было никогда». Нет, господа товарищи, не вы, а плененные, подмятые, выселенные преступной властью сообщества – иногда целые народы – люди, чьи жизни, силы и средства использовались для укрепления империи на костях и чьи судьбы вам бы хотелось вымарать из истории. Сегодня, в эпоху обострившихся «войн памяти», сопровождающих очередное наступление неототалитарного ресентимента, не допустить подобного вымарывания и замалчивания – одна из задач ученых, публицистов и активистов, работающих с проблемами коллективной памяти и социальной истории.

Полевые материалы автора (ПМА)

• ПМА 1 – Полевые материалы автора, г. Алматы, 1 апреля 2024 г., интервью с Алексеем Кондратом.
• ПМА 2 – Полевые материалы автора, г. Караганда, 4 января 2024 г., интервью с Еленой Роздольской.
• ПМА 3 – Полевые материалы автора, г. Караганда, 15 августа 2022 г., интервью с Ольгой Стасюк.
• ПМА 4 – Полевые материалы автора, г. Караганда, 11 августа 2022 г., интервью с Володимиром Окунем.
• ПМА 5 – Полевые материалы автора, г. Караганда, 11 августа 2022 г., интервью с Прасковьей Костюк.
• ПМА 6 – Полевые материалы автора, г. Караганда, 15 августа 2022 г., интервью с Олександрой Когут-Волошин.
• ПМА 7 – Полевые материалы автора, г. Караганда, 15 августа 2022 г., интервью с Мартой Скоморовской.
• ПМА 8 – Полевые материалы автора, г. Караганда, 24 января 2024 г., интервью с Иваном Карпинским.
• ПМА 9 – Полевые материалы автора, г. Караганда, 27 января 2024 г., интервью с Марией Мартын.

Литература и источники

• Jachowicz S. Upominek z prac Stanisława Jachowicza. Poznań Wydawnictwo: Jarosław Leitgeber, 1902.
• Riskó M. Chira Sándor (1897-1983), a Munkácsi Görög katolikus Egyházmegye püspökének élete és vértanúsága. Doktori (PhD) értekezés. Budapest: Pázmány Péter katolikus Egyetem, 2017.
• Барнс С. А. Принудительный труд в советском тылу: ГУЛаг военного времени // Советский тыл 1941–1945 гг.: повседневная жизнь в годы войны. М.: Политическая энциклопедия, 2019. С. 190–191.
• Из истории поляков в Казахстане (1936-1956 гг.): сборник документов. Редкол.: Абылхожин Б.Ж., Дегитаева Л.Д. (отв. ред.), Зинкевич И.Б., Сариева Р.Х.; Сост.: Грибанова Е.М. (отв.), Зулкашева А.С., Маскеев М.У.; Арх. Президента Респ. Казахстан, Ком. по управлению архивами и документацией Мин-ва культуры, инфор. и обществ. согласия Республики Казахстан — Алматы: Казакстан, 2000.
• Мустафин Е. Дружба на век / Казахстанская правда, 16 июня 2017 г. URL: https://kazpravda.kz/n/druzhba-na-vek/
• Попов Ю.Г. Поляки на улицах Каркаралы. Караганда: Изд-во «G», 2020.
• Ропонен В., Сутинен В.-Ю. Дорога на костях. Путешествие по следам ГУЛАГа. Москва: Эксмо, 2021.
• Сергійчук В. Депортації українців до Казахстану. Київ: Сергійчук М.I., 2017.
• Степаненко Н.В. Формирование польской диаспоры в Казахстане. Костанай: Костанайский печатный двор, 2020.
• Спецпереселенцы в Карагандинской области: сборник документов и материалов. Ред. Р. М Жумашев. Караганда: КарГУ, 2007.
• Українська Голгота: Караганда. Свідчення спецпереселенців. Львiв: Колесо, 2017.
• Ще не вмерла Україна. Співанник з великих днїв / Впорядкував і рисунками прикрасив Б. Лепкий. Відень: Українська Культурна Рада, 1916.
• Яковенко Н. Очерк истории Украины в Средние века и ранее Новое время. М.: НЛО, 2012.